Да о чем говорить! Человек должен посадить дерево, построить дом, вырастить детей - вот, кажется, его главное назначение, которому подчиняет он все свои помыслы и старания, ради которых смиряет свою гордыню. Так-то это так. Но и будь это так, сколько подавивших свое ego гениев прожили бы жизнь, не оставив после себя шедевров, благодаря которым и выживает человечество. Да бог с ними, с гениями. Сколько вообще людей убивают в себе себя лишь в угоду сложившимся обстоятельствам.
<TABLE WIDTH=170 CELLSPACING=0 CELLPADDING=0 BORDER=0 ALIGN="LEFT">
В самом первом сборнике Влада Дозорцева перечитал я написанные им, кажется, еще в студенческие годы вот эти стихи:
Природа не измеряет, а раз навсегда прикажет.
В жене моей умирает изысканная музыкантша…
…А в друге моем умирает министр иностранных дел.
Но друг мой дворы убирает и не бывает нигде…
В любом кто-нибудь умирает…
…Поль Гоген не дал умереть в себе художнику. Преуспевающий торговец, бросив семью вместе с парижским благополучием, уехал на Таити, нищенствовал. Лишь спустя годы, как написал Андрей Вознесенский, «в Лувр он попал не сквозь главный порог – параболой гневно пробив потолок». Правда, уже после смерти.
…Более 30 послевоенных лет в полуподвале на московской Сретенке, где я с ним и познакомился, трудился художник-плакатист Вячеслав Кондратьев. После фронта поступил он в литинститут, но оставил учебу – нужно было зарабатывать на жизнь, на семью. В общем, исполнял свое предназначение – сажал дерево, строил дом, растил детей. Не любя, рисовал праздничные плакаты, зарабатывал хоть какие-то деньги. И уже выйдя на пенсию, однажды появился у Константина Симонова.
Дальше – как в сказке: на следующий день он проснулся знаменитым. Прочитав рукопись под непритязательным названием «Сашка», Симонов заявил: «Ничего подобного о войне читать не приходилось». А к тому времени уже была «лейтенантская литература» – повести Некрасова, Бондарева, Бакланова, выплеснувших окопную правду войны. Кондратьев втиснулся в ту когорту, опубликовал «Привет с фронта» и «Встречи на Сретенке».
И измочаленное изнурительной борьбой с бытом и ночными бдениями за колченогим письменным столиком сердце не выдержало. Казалось бы, мы уже все знали о той поре, но такой глубины и драматизма фронтовых окопов и послевоенной судьбы целого поколения, названного на Западе потерянным, ни у кого я не встречал. Вот только поздновато Кондратьев все это написал, не успел в полной мере познать славу крупного писателя.
…Мой армейский сослуживец, с которым мы уже с вузовскими дипломами отбывали солдатчину, мечтал построить мост: «Меня не будет, а мост будет стоять». С той поры прошел не один десяток лет. Он, инженер-автодорожник, строил и ремонтировал дороги, возглавлял ДРСУ, вырос до главы департамента министерства сообщения.
Как-то мы встретились, и он, глядя на моросящий за окном кафе дождь, вдруг сказал: «А мост я так и не построил». Банальная ситуация: на дорожном строительстве он прилично зарабатывал, а в проектном институте платили гроши, на которые и самому-то не прожить, а тут еще семья появилась.
«Меня мучает то, что в каждом умер Моцарт», – грустил Сент-Экзюпери.
…В моем приятеле младых лет Марке умер если и не знаменитый режиссер, то добропорядочный интеллигент, а он умер уголовником-рецидивистом – к 50 годам почти половину провел в зонах. Пай-мальчиками-девочками мы не были, пару раз и приводы в милицию случались, но все учились вполне нормально, в институты поступали. Марк поступил в Ленинградский институт театра, музыки и кино, подрабатывал дворником, по-студенчески нищенствовать не хотел и вскоре по «валютной» статье оказался на три года в тюрьме. Едва освободившись, снова сел, уже на 11 лет – за грабеж. Потом еще и еще раз – и больше уже не вышел. А когда-то он мечтал снимать романтику, приключениями бредил. И стали приключения явью. Помню, встретились мы как-то между его отсидками, ну и понаслушался я рассказов. Жуткие нравы, а выходило, что там его жизнь – и детективы, и приключения. Уж лучше бы он продолжал дворы подметать…
…В 60-е годы, прижимая к потертой матросской шинели кипу вечно рассыпающихся бумаг и что-то бормоча, ходил по улицам Риги странноватый парень, всклокоченный, рыжебородый. Как-то у книжного прилавка он попросил у меня рубль, уж очень хотелось ему купить сборничек стихов Бориса Слуцкого. Так мы и познакомились. В те годы то в кафе, то в каком-нибудь клубе или университетской аудитории частенько молодые поэты читали свои стихи. Читал и он, читал плохо – гнусавил, картавил. Помню его «Так кто же в этом мире посторонний?» А еще «И «Бей жидов!» неслося над Россией. И били нас, и бьют сейчас». Помню и фельетон «Муза из подворотни» – о «тунеядце» Иосифе Бейне. Он действительно нигде не работал, стихи его не печатали. А известный поэт и переводчик Павел Антокольский с восторгом о них отзывался, но рекомендовать к публикации поостерегся: «Эти стихи можно публиковать, к тебе придет слава, и ты опубликуешь те, что сейчас нельзя. Тебя начнут бить, заодно и меня, а я уже старый…» И он сломался, работал дворником, потом устроили его в культмассовый отдел Рижской базы рефрижераторного флота. Он ходил в казенной форме, постриженный и выбритый, и привозил к морякам всех знаменитостей, появлявшихся в Риге с гастролями, но стихи больше не писал. А потом он уехал в Израиль. И лишь незадолго до его смерти там вышел небольшой сборник стихов, написанных за 20 лет до того. «Меня мучает то, что в каждом из нас умирает Моцарт…» А может, его убивают?..
…Лишь выйдя на пенсию, мой давний приятель и коллега Влад Рубцов начал исполнять мечту своих юных лет – взял в руки фотоаппарат. Помните, «архитектура – это застывшая музыка»? Мне кажется, на его фотографиях рижская архитектура… звучит. Никогда ранее не видел с детских лет знакомые рижские дома в таком ракурсе, в таких светотенях. Иногда снимки Влада появляются в каких-то календарях, туристических буклетах, но авторский альбом или значительная выставка уже вряд ли состоится. И, похоже, знаменитая своими фотографическими традициями Рига уже не получит классного фотохудожника. «В любом кто-нибудь умирает…»
А во мне умер моряк. Точнее, я сам в себе его убил. В юные годы лавры Колумба и Крузенштерна не давали мне покоя, очень уж хотелось и мне вскричать однажды: Monte video! – «Вижу гору!»
И хотя к середине прошлого века белых пятен на карте уже фактически не было, я отправился в мореходку, куда меня не приняли по причине слишком маленького роста. Это потом уже я вымахал за 185 и, перепробовав несколько профессий, ушел-таки в моря – матросом на СРТ-4560. И хотя казалось, что не мое это – по пять-шесть месяцев быть вне берега, море влекло к себе. Лишь там я встретил настоящих мужиков, не утративших понятия чести. И исколесив потом множество краев и весей, нигде не видел я таких рассветов и туманов, как в Атлантике, а те жуткие в своей дикости шторма (не штормЫ, а именно – по-морскому – штормА!), случается, и сейчас мне снятся. И нет-нет да и защемит что-то, когда, проезжая мимо порта, вижу ошвартовавшиеся у причалов корабли.
Может, и хорошо, что не стал я моряком – хоть один корабль уцелел, неизвестно ж, каким бы я стал мореходом. А кто знает, что было бы, сложись судьба иначе? Впрочем, сослагательное наклонение тут неприемлемо. Но грустно, что кому-то приходится выбирать: сажать деревья, строить дом или растить детей – одним словом, убивать кого-то в себе или же вскрывать свое ego .
Совмещать редко кому удается. И великий Циолковский на мизерную учительскую зарплату пытался содержать семью. Увы, гении раскрылись лишь в нищете и одиночестве.
Такая вот вечная дилемма – мечту воплощать или быт обеспечивать? И получается, что судьба едва ли не каждого человека – это невыполненные обещания. В юности ведь все гениальные. А потом начинается быт. И редко кому удавалось сделать все, что он хотел или к чему был предрасположен. Грустно, что «в любом кто-нибудь умирает». Знать бы, кто…